Живопись, как любовь. Если ты когда-нибудь почувствовал, какой она должна быть, ты никогда не пойдёшь на компромисс, потому что не бывает полулюбви. Или она есть, или нет. Так же и с живописью — или пан, или пропал. Это – суть Маши Айнбиндер.

Я почувствовала это сразу, на первом же уроке, когда мама меня привела в пропахшую льняным маслом, непожожую ни на одну другую, квартиру-мастерскую Маши Айнбиндер. И никакая художественная школа, ни академии не внушали мне того чувства правды перед задачей живописца, который я познала у неё.

Машу я не могу назвать иначе как Учитель. И дело не в том, насколько совершенны произведения или мысли самого Учителя, а в том, насколько глубоко его понимание предмета, который он преподносит. Маша не делала скидки требований ни для кого — ни для себя, ни для своих учеников, как малы бы они ни были. Меня она не учила простым вещам, на которые натаскивают в художественных школах, и я вобщем-то так их и не постигла. Она умела передавать то, что передать почти невозможно, а именно -щемящую, безжалостную требовательность к живописи и ни с чем не сравнимое удовольствие постигать её.

Маша — строгий учитель не на словах, а по сути. Это понимаешь не сразу, потому что она никогда не говорит громких фраз, и вообще, как будто просто ставит постановку и следит за твоей работой, чуть прищурившись. А обучение у неё происходит следующим образом: она чувствует в ученике некоторую жилку, способную видеть, всячески её подбадривает, возбуждает постановками натюрмортов, и когда ученик увлечётся и начинает самодовольно любоваться своим произведением, она вдруг укажет на то, что натура гораздо интереснее, и на самом деле всё не так, как показалось вначале! И дело не в слепом следовании натуре, а в создании на холсте «живописной» природы. Указать-то можно, но главное, чтобы ученик это увидел, и у неё он как правило видит, только попробуй передай! И начинается настоящая мука. Глаза открываются, и чувствуешь себя беспомощным щенком, хочется всё бросить, но яд страсти к живописи уже проник в душу! Любовь зародилась, учитель сделал своё дело.

Ещё надо сказать о формализме у Маши Айнбиндер. Словом «формализм» я называю чётко осознанный, выраженный словами (сформулированный) метод передачи формы («Музыку я разъял как труп»). В художественных школах старого образца – формализма слишком мало, в новых – слишком много, но нигде я не чувствовала метода, нащупывающего «свою единственную». У Маши на уроке, ты всегда знал, что единственный, твой собственный ответ на поставленную задачу существует. И эта единственность парила над формализмом, над любыми писаными и неписаными законами. Никогда Маша не могла сказать: «Сейчас светит солнце, поэтому свет тёплый, а тень холодная», или наоборот – при электричестве свет холодный, а тень значит тёплая, или, что в оптическом центре нельзя располагать фигуру. К этому открытию ученик шёл сам, но не от знания общего правила, а через собственное зрение. И никогда никакой «проходняк» не проходил у неё: «Если холодная — то какая? Если тёплая, то насколько, и так ли это?».

Самый страшный приговор Маши: «Скучновато». Это даже страшнее, чем «скучно». «Скучновато» — это означает — полный облом, серость, бессмысленность. Ты мог придумать, надумать, повторить всё, что угодно, с какой угодно виртуозностью техники, но если цвет и композиция внутренней своей жизни, движения не имели, ученик и учитель отлично понимали, кто кого надул, умышленно или без умысла. Конечно, Маша могла объяснить, почему то или иное плохо, но чаще она давала общий диагноз, а во время урока, только указывала, куда смотреть, если ученик этого не понимал.

При виде бесконечной комбинаторики на просмотрах студенческих работ, меня берёт оторопь от фатальной безликости. Им расширяют кругозор, натаскивают как оформителей – художник-профессионал должен уметь всё! Хочешь кубизм – пожалуйста, романтизм, Греция, Людовик XIV, Египет, Pin—up, фовизм — что пожелаете! Хорошо, но это уже не про живопись…

Вика Матисон